как элегантно определяла мисс Браунинг его нежелание принимать приглашения холлингфордских дам. Он был даже настолько невоспитан, что позволял себе говорить об этих приглашениях вышеупомянутым друзьям как о «приставаниях этих старух», о чем дамы, конечно, никогда не слыхали. Сложенные квадратиком записки без конверта (это изобретение было в те дни еще не известно), запечатанные по углам, когда складывались, а не заклеенные, как это делается сейчас, время от времени путешествовали между мистером Шипшенксом и сестрами Браунинг, миссис Гудинаф и прочими дамами. Записки первых из упомянутых леди имели следующий вид:

«Мисс Браунинг и ее сестра, мисс Фиби Браунинг, шлют почтительный привет мистеру Шипшенксу и желают уведомить его, что несколько друзей любезно согласились составить им компанию, пожаловав на чашку чая в ближайший четверг. Мисс Браунинг и мисс Фиби почтут за удовольствие, если мистер Шипшенкс присоединится к их маленькому обществу».

А вот записка от миссис Гудинаф:

«От миссис Гудинаф мистеру Шипшенксу с почтением и в надежде, что он в добром здравии. Она была бы очень рада, если бы Вы пожаловали ко мне на чашку чая в понедельник. Моя дочь, живущая в Комбермири, прислала пару цесарок, и миссис Гудинаф надеется, что мистер Шипшенкс останется на ужин».

Указывать число не было надобности. Добрые дамы решили бы, что грядет конец света, будь приглашение послано за неделю до назначенного в нем дня. Но даже цесарки на ужин не могли соблазнить мистера Шипшенкса. Он припоминал домашние наливки, которые пробовал в былые дни на холлингфордских приемах, и содрогался. Хлеб с сыром и стакан горького пива (или немного бренди с водой) в сочетании со старой одеждой, разношенной до удобной бесформенности и крепко пропахшей табаком, были ему больше по душе, чем жареные цесарки и березовое вино, даже если не принимать в расчет тугой и неудобный сюртук, тесный шейный платок и еще более тесные башмаки. Поэтому бывшего земельного агента почти никогда не видали на холлингфордских званых чаепитиях. Форма его отказа была настолько неизменна, что он мог бы размножить ее типографским способом.

«Мистер Шипшенкс премного обязан мисс Браунинг и ее сестре… (миссис Гудинаф или прочим, согласно обстоятельствам). Важное дело не позволяет ему воспользоваться их любезным приглашением, за которое он приносит свою искреннюю благодарность».

Но теперь, когда мистер Престон сменил его и переселился в Холлингфорд, все пошло по-иному.

Он принимал все приглашения, сыпавшиеся на него со всех сторон, и повсюду завоевывал восторженные отзывы. Приемы в его честь устраивались, по словам мисс Фиби Браунинг, так, «точно он был невестой», и на всех он присутствовал.

— Что ему нужно? — спрашивал себя мистер Шипшенкс, когда слышал от старых друзей, сохранившихся у него в Холлингфорде, об учтивости, общительности, дружелюбии и множестве других похвальных качеств своего преемника. — Не таков Престон человек, чтобы попусту стараться. Он хитрюга. Что-то ему надобно посущественнее всеобщего расположения.

Мудрый старый холостяк был прав. Мистеру Престону действительно было «надобно» нечто большее, чем простая популярность. Он появлялся всюду, где была возможность встретиться с Синтией Киркпатрик.

Возможно, Молли была в это время в более угнетенном состоянии духа, чем обычно, а может быть, Синтия, не отдавая себе в том отчета, просто упивалась вниманием и восхищением, которые встречала днем от Роджера, а вечерами — от мистера Престона, но девушки, казалось, утратили радостное единодушие. Молли была неизменно мягкой, но сделалась очень серьезной и молчаливой. Синтия, напротив, была весела, полна очаровательной насмешливости и почти ни на миг не умолкала. Когда она только что появилась в Холлингфорде, одной из ее пленительных особенностей было чудесное умение слушать. Сейчас владеющее ею возбуждение, чем бы оно ни было вызвано, не позволяло ей промолчать, но то, что она говорила, перебивая собеседников, было так прелестно и остроумно, что очаровывало и покоряло своим блеском всех, кто оказывался под властью ее обаяния. Мистер Гибсон был единственным, кто заметил эту перемену и задумывался о ней. «Это какая-то умственная лихорадка, — решил он про себя. — Она очень привлекательна, но я не вполне ее понимаю».

Не будь Молли так безоговорочно предана своей подруге, она могла бы счесть этот постоянный блеск немного утомительным для повседневной жизни: это был не солнечный покой безмятежного озера, а, скорее, сверкание осколков разбитого зеркала, слепящее, приводящее в замешательство. Синтия теперь ни о чем не говорила спокойно. Предметы мысли или беседы, казалось, утратили свою сравнительную ценность. Порой в этом ее настроении случались перерывы, когда она погружалась в глубокое молчание, которое было бы мрачным, если бы не ее неизменная благожелательность. Если нужно было оказать небольшую услугу мистеру Гибсону или Молли, Синтия всегда готова была это сделать; безотказно выполняла она и пожелания матери, какой бы суетливо-мелочной озабоченностью они ни диктовались, но в этом случае сердце Синтии «глаз не ускоряло».

Молли была в подавленном настроении, сама не зная почему. Синтия немного отдалилась от нее, но дело было не в этом. У мачехи постоянно менялось расположение духа: то она была недовольна Синтией и тогда удручала Молли мелкими проявлениями доброты и ненатуральной ласковостью. То оказывалось, что все идет не так, как надо: мир расшатался, и скверней всего, что Молли не справилась со своей миссией — восстановить его и что вся вина, соответственно, на ней. Но у Молли был слишком устойчивый характер, чтобы придавать большое значение этой вздорной переменчивости. Она могла чувствовать в связи с этим досаду, раздражение, но не подавленность. Дело было не в этом. Подлинная причина была, несомненно, вот в чем. Пока Роджера неодолимо влекло к Синтии, пока он стремился к ней по собственному побуждению, Молли ощущала в сердце мучительную боль и смятение, но это устремление Роджера было открытым и честным, таким, которое Молли признала — в своем смирении и великой силе любви — самым естественным на свете. Глядя на красоту и грацию Синтии, она чувствовала, что никто не смог бы перед той устоять. И когда она замечала все те мелкие знаки преданности, которые Роджер не трудился скрывать, она, вздыхая, думала, что ни одна девушка не смогла бы отказаться доверить свое сердце такой нежной и надежной защите, какую обещал характер Роджера. Молли охотно дала бы отсечь себе правую руку, если бы это понадобилось, чтобы способствовать счастливому разрешению его привязанности к Синтии, и эта жертва лишь добавила бы торжеству странную остроту. Она возмущалась тем, что считала, со стороны миссис Гибсон, тупым непониманием достоинств и доброты Роджера, и, когда та называла его